«Никто не станет сейчас выходить с открытым забралом против Сталина»
- Вкладка 1
Выступление состоялось в рамках обсуждения доклада «Какое прошлое нужно будущему России?», подготовленного Вольным историческим обществом специально для Комитета гражданских инициатив.
Вторая часть доклада «Какое прошлое нужно будущему России» представляет собой результат социологического исследования по диагностике состояния российского исторического сознания и перспектив его изменения. Мы взяли 41 глубинное интервью, но не у обывателей, а у людей, от которых и зависит формирование исторической памяти – ее проводников и агентов. Это профессиональные историки, учителя истории, музейщики и краеведы, журналисты и так называемые исторические активисты в разных регионах России.
В результате мы выяснили, что сегодня в России формируется и фактически сложилась двухслойная структура исторической памяти. На первом уровне это историческая память, навязываемая государством с помощью доступных ему средств: ритуалов, школы, музеев, искусства и СМИ. С помощью всех этих стандартных инструментов государство пытается формировать собственную повестку, которая, не являясь единой и гомогенной, нашими респондентами вполне распознается (особенно в последнее время) как все более и более консолидированная. Но наряду с этой государствоцентричной памятью образуется вторая память, которая возникает снизу на локальном уровне, транслируется и передается в первую очередь через семью, через индивидуальные и семейные истории. Что характерно, эта вторая память практически никак не пересекается с памятью государственной. То есть это два уровня, которые существуют параллельно друг с другом, и я сейчас перечислю четыре основных параметра, по которым они отличаются.
Первое – это субъект исторической памяти и субъект истории. У государствоцентричной памяти таким субъектом является государство, чья история склонна игнорировать все разрывы в исторической ткани, связанные с его переформатированием. То есть это государство, которое как говорил Гегель, шествует триумфальным маршем куда-то там по истории. В противовес этому субъектом второй памяти является индивид, и в центре ее внимания оказываются конкретные человеческие истории. У людей есть совершенно разные исторические корни, и на этой разнице очень хорошо видны конфликты, которые существуют в истории. Первая память старается их затушевать, заретушировать и вычеркнуть, уверяя, что в нашей стране никогда не было конфликтов, что Россия всегда была единым триумфальным субъектом, который шествует по истории, сражаясь с врагами. А во второй памяти эти конфликты, наоборот, хорошо видны, потому что на уровне каждой конкретной семьи у нас множество людей, которые просто воплощают их в себе. За одним столом садятся люди, у которых предки были, например, по разные стороны баррикад или по разные стороны колючей проволоки в разные моменты нашей истории.
С этим связана возникающая в последнее время мода на знание своей истории, истории собственной семьи и, наоборот, некоторое предосудительное отношение к тем, кто историю собственной семьи не знает и игнорирует. Знать, кто твои предки и что с ними было, становится все более нормальным и даже нормативным.
Второе – это различие в форме исторической памяти. Я уже сказал, что государство пользуется в этом случае стандартными формами, а вторая память оказывается более изобретательной, отчасти потому что ей приходится в каком-то смысле предлагать альтернативу государственной памяти. Люди активно пользуются цифровыми архивами, которые сегодня становятся доступны в интернете. Важно то, что теперь, чтобы узнать семейную историю, уже не нужно ходить на поклон к государству – есть прямой доступ к истории. Но это, конечно, не единственный способ. Есть много таких форм, которые так или иначе относятся к познанию собственной истории. Это работа, которую ведут краеведы и локальные историки, это движения, которые возникают снизу вверх вроде «Бессмертного полка». Это разного рода проекты, нацеленные на рассказывание индивидуальных историй вроде проекта «Прожито». В этом случае общая история собирается из индивидуальных историй.
Третье – это различие в отношении к идеологии. Государственная память (особенно в последнее время) становится все более идеологически агрессивной и направленной на утверждение одной триумфалистской версии истории, исключающей любые разногласия и маргинализующей любые альтернативные варианты. В противовес этому вторая память является по своей ориентации антиидеологической и даже деполитизированной. Иными словами, каждый имеет право на интерпретацию истории. Не надо торопиться выносить суждения, не надо торопиться давать оценки – важно признать, что это было, и при этом каждый имеет право на признание его истории. Опять же, это говорят люди совершенно разной идеологической направленности. И это понятно, потому что в основе этого движения исходно стояли профессиональные историки, для которых важны ценности буквального написания истории.
И, наконец, четвертое – это форма организации. С одной стороны для государственной памяти характерна организация сверху вниз, а с другой стороны для второй памяти – организация снизу вверх, в том числе координация через интернет.
Кроме того, в ходе опросов выяснилась очень интересная деталь. Мы ожидали, что наши респонденты будут много говорить об идеологическом давлении, о том, что им страшно и неспокойно, что они чувствуют большую агрессию со стороны государства. И такие высказывания действительно были, но когда мы спрашивали о государстве, нам говорили, что государство и его историческая политика сегодня совершенно непрофессиональные. Чего хочет государство, сегодня непонятно – оно постоянно предъявляет противоречивые требования к людям, которые имеют с ним дело. С чиновниками крайне тяжело иметь дело не из-за их чрезмерной идеологизированности, потому что они имеют свои бюрократические представления о правильной организации исторической культурной политики. И для агентов памяти это является наиболее серьезным препятствием. Поэтому они высказывают пожелание не о том, чтобы государство писало какую-нибудь правильную историю, а о том, чтобы оно им самим не мешало работать.
Нам нужно хорошо понимать одну вещь про то общество, в котором мы сейчас живем. Как бы ни хотелось некоторым считать – от отчаяния или от радости – что вокруг нас находятся сплошные сталинисты или антисталинисты, на самом деле мы живем в радикально деполитизированной стране. Мы живем в стране, в которой все, что касается политики, кажется опасным, неприличным и некомфортным. Мы живем в стране, в которой (не считая совсем специфические сообщества) просто разговаривать о политике в дружеской компании – это дурной тон, потому что так можно всем сорвать хорошую вечеринку. Все это результат вполне сознательной стратегической политики, которая была реализована в течение нулевых и десятых годов. Это политика маргинализации любой публичной политики, ее отрицания, высмеивания, представления ее как клоунады. В условиях, когда история становится языком политики, люди не склонны к избыточной политизации, потому что политика всем надоела. И когда история становится сильно политизированной, за нее тоже не будут особенно сильно сражаться. Поэтому, когда мы будем спрашивать людей о каких-то сюжетах, которые транслируются по телевизору, они будут вполне послушно их воспроизводить. Почему бы и нет, если мы хотим именно это от них услышать?
Параллельно возникает другая тенденция, связанная с тем, чтобы говорить об истории вне политики, чтобы признавать право индивидуальных и разнообразных историй на существование. Да, это тенденция связана с вполне сознательным отказом от политизации и с сознательным отказом от противостояния государственной пропаганде. Никто, кроме отдельных наиболее смелых борцов, не станет сейчас выходить с открытым забралом против Сталина – это вообще не та тактика, которая сегодня будет работать. Сейчас будет работать тактика выстраивания множества низовых историй без оспаривания доминирующей государственной памяти, с признанием необходимости в самом широком смысле патриотического консенсуса вокруг любви к своей стране (что государство пытается сегодня эксплуатировать и за счет чего берет в заложники историю). Это, по определению Мишеля Фуко, контрпамять — она отказывается играть по правилам, которые навязывает ей доминирующая память, и пытается выработать собственные правила и создать свои формы, не вписываемые в государственные формы. Да, конечно, государство будет пытаться конфисковать эти формы контрпамяти, но ее козырь в том, что она более креативна, изобретательна и адаптивна.
Мы видим, что вторая память, про которую я говорил, ближе к человеку. Это история про каждого из нас, история более глубокая и сильная. Вторая память более технологична, более современна и более подвижна, поскольку основана на горизонтальных формах координации. Она лучше схватывает тенденцию. Конечно, нам хотелось бы, чтобы у нас была хорошая и развитая вторая память, чтобы мы начинали понимание истории с себя, с истории своей семьи и родного края. Но вплоть до конца 80-х годов у нас это было в принципе невозможно. Не было доступа к архивам, в семьях репрессировалась история, а на вопросы о своих предках люди предпочитали не отвечать или скрывать правду. Конечно, мы хотим, чтобы все резко поменялось, но это так быстро не бывает. Процесс, запущенный в конце 80-х профессиональными историками, только теперь начинает давать результаты. Потребовалось дополнительное время на то, чтобы в этих архивах сориентироваться, чтобы сделать их доступными, чтобы у людей пробуждался интерес к своей семейной истории. Да, это занимает время, но этот процесс уже идет и пока что идет неумолимо.