«Мы имеем дело с аудиторией, восприимчивой к любой информационной войне»
- Вкладка 1
Выступление состоялось в рамках обсуждения доклада «Какое прошлое нужно будущему России?», подготовленного Вольным историческим обществом специально для Комитета гражданских инициатив.
Мы с коллегами давно занимаемся исторической памятью – уже в течение восьми лет работаем со студентами. У нас накопилось много интервью, но по результатам восьмилетней работы я хочу сказать, что пора уже заниматься политикой либо беспамятства, либо политикой забвения. По поводу второй памяти – личной и индивидуальной – должна добавить, что она давно уже стала коммерциализированной, потому что в какой-то момент стало модным заказывать свое генеалогическое древо. Соответственно, эта коммерциализация, как мне кажется, несколько опошляет весь этот процесс обретения второй памяти.
Что касается государственной памяти, то я согласна, что государство в этом некомпетентно, потому что оно выстраивает свою политику в этой сфере по принципу лозунга, по принципу витрины. И как быстро она может накрывать аудиторию, как девятый вал, так быстро может схлынуть назад. То есть информационный откат бывает таким же стремительным, как и накат, и в результате в головах оседает очень мало. Поэтому у меня есть ощущение, что государственная политика главной своей задачи не выполняет. Она не может сформировать достаточно устойчивые представления о ключевых исторических событиях, и поэтому в головах остаются только какие-то названия или даты. А дальше это все уходит и никакой начинки не остается. Получается, что если вы пытаетесь поговорить о каких-то представлениях, то просто не обнаружите их.
Дай бог, если вам студенты скажут, например, про Великую Отечественную войну, не упоминая о Второй мировой войне, и назовут даты 1941-1945 года. Но представления об этой войне у них тоже нет. Мне это странно, потому что по всем результатам опросов Великая Отечественная война остается единственным стрежневым, культовым, знаковым и символическим событием, которое государство оберегает и к которому не подпускает альтернативных исследователей. И поэтому вроде бы как знание должно быть достаточно полным, но этого нет. Для меня это удивительно, потому что если мы смотрим результаты наших опросов, то, отвечая на вопрос «чем вы гордитесь», большинство наших респондентов называют Великую Отечественную войну. Дальше мы понимаем, что кто-то так говорит, потому что об этом рассказывали в школе и так принято говорить, потому что как можно не гордиться. Кто-то вообще ничего не помнит, поэтому называет именно это событие. Но каких-то личных историй, которые наполнили бы это событие воспоминанием о рассказах родителей, бабушек или дедушек, к сожалению, не встречается.
Поскольку я стала заниматься этой темой восемь лет назад, получилось так, что нашими респондентами сразу стали молодые люди, родившиеся уже после распада Советского Союза. Затронув своими исследованиями поколение новой России, на их примере мы увидели, что происходит с исторической памятью, как происходят поколенческие сдвиги. Например, для моего поколения 1917 год однозначно ассоциировался с Лениным. А сейчас по результатам исследований, во-первых, не факт, что люди сразу свяжут 1917 год с революцией, а во-вторых, никто уже не говорит про Ленина. И вроде бы те образы, которые для какого-то поколения были хрестоматийными, сейчас таковыми вовсе не являются. В течение всех восьми лет, что проводились наши исследования, мы наблюдали, как Ленина из памяти очень активно выдавливал Сталин. То есть Ленин фактически предается забвению, а Сталин в зависимости от идеологического наката то всплывает, то уплывает.
Мы сейчас, к сожалению, наблюдаем тотальное незнание истории. Мы долго думали, где находится линия водораздела, где найти людей, которые интересуются историей и хоть что-то знают. Мы работали со студентами элитных вузов: МГУ, МГИМО и Высшей школы экономики. В этом году мы провели 245 интервью, в которых спрашивали у своих респондентов, сдавали ли они ЕГЭ по истории. У меня была рабочая гипотеза, что знание или незнание истории должно как-то сработать. И действительно получилось так, что у нас значительная часть участников исследования не сдавала экзамен по истории. И здесь мы поняли, где проходит этот водораздел. Я не агитирую за то, чтобы все в обязательном порядке сдавали ЕГЭ по истории. Но получается, что если человек не собирается в 10-11 классах сдавать ЕГЭ по истории, он ее просто не учит. Соответственно, когда он приходит в вуз, у него тоже нет ни малейшей мотивации изучать историю. Наша молодежь очень прагматичная и насчет истории она четко понимает: денег на этом не заработать, славы это тоже не принесет, тогда зачем вообще тратить на нее время.
Здесь получается некоторый замкнутый круг. С одной стороны, молодежь не хочет учить историю, а с другой – это беспамятство активно поддерживается школой как государственным образовательным институтом. Поскольку еще с 1990-х годов у нас нет канонического описания исторических событий, здесь еще надо не попасть впросак и понять, как про это рассказывать. А чтобы не попасть впросак, проще использовать принцип монтажа и не рассказывать по это вовсе. Поэтому на эти несчастные последние 20 лет в курсе истории отводится очень мало времени. Легче просто умолчать, чем рассказать детям про события прошлого как-нибудь не так. В результате наши респонденты что-то смутно помнят про далекие события вроде войны 1812 года или отмены крепостного права, но совершенно не знают о нашей недавней истории. Они не отличают события 1991 года от событий 1993-го, абсолютно не понимают, что такое перестройка и что именно тогда перестраивали. По поводу Горбачева они могут только сказать, что он плохой человек и «развалил великую страну», а потом кто-то в какой-то Пуще что-то подписал. То есть мы имеем дело с аудиторией, восприимчивой к любой информационной войне. Ею легко манипулировать, потому что она ничего не знает.
Когда мы работали с этой политической памятью или беспамятством, то зафиксировали у своих респондентов наличие специфического «странового фаворитизма». То есть они хотят, чтобы наша страна всегда была лучше всех – им необходима именно такая позитивная идентичность с нею. Они не хотят говорить об ошибках, о поражениях или о других неприятных страницах отечественной истории. Наши студенты в своих интервью очень четко говорят: «Мы выиграли Куликовскую битву, мы победили Наполеона, мы одолели Гитлера». Но как только всплывает негатив вроде сталинских репрессий, они сразу заявляют: «А при чем здесь я? Я тогда еще не родился». То есть они абсолютно не желают ассоциироваться с этим негативом и брать на себя проблемы страны – им нужна только мощная компенсаторная реакция за счет прошлых побед и достижений. Я думаю, это следствие того, что у нас в нашей стране нет консенсуса по ключевым историческим событиям, на основе которых потом выстраивается все остальное. А поскольку нет консенсуса, например, насчет репрессии и всего, что связано со сталинским периодом, мы и слышим от наших респондентов, что Сталин был эффективным менеджером, а если кого-то расстреливали, то, значит, так было надо. То есть у них в головах даже не винегрет или братская могила, а просто какой-то ад.
С прошлого года мы перестали фиксировать у молодежи постсоветскую ностальгию. До прошлого года мы выявили ее у поколения, родившегося после распада Советского Союза. С одной стороны, мы понимаем, что эти молодые люди никогда не жили в этом государстве, с другой стороны, мы вылавливали то, что все позитивные образцы, которые они хотели бы реализовать в будущем, эта постсоветская молодежь брала из прошлого. Понятно, что это были мифологизированные, отфильтрованные, искаженные и в чем-то мультипликационные образцы для подражания. Но, тем не менее, им хотелось, чтобы в будущем было так, как якобы было в прошлом. Например, чтобы все милиционеры были как дядя Степа. Но с прошлого года мы перестали фиксировать наличие постсоветской ностальгии. Мы увидели, что наша молодежь живет здесь и сейчас, и ее это вполне устраивает. А поскольку горизонт планирования очень короткий, то они хотят продолжить жить как сейчас, никуда уже не перетаскивая никакие позитивные образцы из прошлого. То есть мы зафиксировали некую стабилизацию. Я не знаю, насколько долго это будет продолжаться, но пока даже среди элитной молодежи мы не зафиксировали ухудшение экономической ситуации, которое бы негативно отразилось на их потребительском поведении. Они говорят, что видят, что другие стали жить хуже, но в отношении себя пока умалчивают.
Что касается политических настроений, то я вынуждена констатировать, что мы не видим оппозиционной молодежи, настроенной против существующей власти. Есть одиночные студенты, которые активно высказывают свои оппозиционные взгляды, но говорить о каком-то подрывном потенциале нашей молодежи я не могу – потому что его нет. И когда меня спрашивают про пример Франции 1968 года, про прогрессивную молодежь, я отвечаю – нет у нас этого, наша молодежь не самая прогрессивная часть общества. К сожалению, российский социум очень гомогенен, и когда мы начинали изучать элитную молодежь, у нас была смутная надежда, что именно она и будет прогрессивной. Но, увы, она сейчас такой не является.