«Что делать, если сведение счетов с прошлым затрагивает нашу идентичность?»
- Вкладка 1
Выступление состоялось в ходе дискуссии в рамках цикла «Битвы памяти», организованного совместно Фондом Егора Гайдара, Сахаровским центром и Комитетом гражданских инициатив.
Ольга Малинова, профессор Департамента политической науки НИУ ВШЭ, главный научный сотрудник ИНИОН:
Мы сейчас говорим о преступлениях совершенно особого рода, которыми, к сожалению, была чрезвычайно богата история XX столетия. Эти преступления совершались против множества конкретных людей, когда нарушались их ключевые права. Но в момент их совершения по законам тогдашнего государства эти деяния не рассматривались как преступления. Они выражали саму природу тех преступных режимов, в которых они были возможны. Соответственно, постановка вопроса о переходной справедливости оказывается частью демонтажа этих преступных режимов. Конечно, моральная сторона абсолютно понятна, и тут двух мнений быть не может: совершенное преступление должно быть наказано, а права жертвы должны быть восстановлены. Но в практическом ключе возникает масса вопросов по поводу того, как это целесообразно делать и как это вписывается в общий круг не менее важных задач.
Как правило, постановка вопроса о переходной справедливости возникает в процессе демонтажа режима, при котором совершались эти преступления. Возможность реализации правосудия в очень значительной степени зависит от того, как и при каких условиях происходит этот демонтаж, кто те группы, которые приходят на смену прежним правящим элитам, каким образом произошло отстранение этих элит от власти. Здесь огромное количество вопросов, которые делают возможной или невозможной реализацию подобной программы. Российский контекст в этом отношении представляется достаточно сложным и запутанным, потому что у нас признание преступлений, совершенных в годы советской власти, оказалось процессом чрезвычайно долгим, частичным и явно совершенно незавершенным. И как мне представляется, пока на горизонте не видно условий, при которых он может быть завершен. Это, конечно, в значительной степени следствие того, что прежний преступный режим был трансформирован мирным путем в несколько этапов. С одной стороны, это избавило нас от насилия, связанного со свержением режима, что тоже принесло бы жертвы и ущемления прав человека. С другой стороны, к сожалению, это действительно делает довольно сложной постановку вопроса о создании институтов, которые могли бы обеспечивать правосудие этого переходного режима.
Ведь наше прошлое было связано не только с преступлениями, несчастьями, страданиями и лишениями людей. История о преступлениях режима является частью нашей общей истории, в том числе и прошлого тех людей, которые непосредственно не были связаны с палачами и жертвами. Поэтому такое трудное прошлое так или иначе оказывается объектом политики. Мы должны решить: что делать с прошлым, которое надо признавать преступным, из которого надо делать какие-то следствия? Понятно, что без этой процедуры нельзя двигаться дальше. Но что делать с этим прошлым, учитывая, что это история в какой-то степени касается каждого из нас, в том числе тех, кто лично не участвовал в истории с другой стороны? Что делать, если сведение счетов с таким прошлым неизбежно затрагивает то, что мы называем идентичностью?
Мы видим, что человечество в XX веке практиковало самые разные способы обращения с таким неудобным прошлым. Первое, что приходит на выручку в таком случае – это попытаться все забыть. Но тут же мы обнаруживаем, что забыть пытались везде и это всегда оказывалось невозможным. Рано или поздно задача проработки трудного прошлого все равно выходит на повестку дня. И еще – задача работы с трудным прошлым, действительно включающая в себя правосудие переходного периода, не сводится только к этому. Она включает в себя еще массу других задач, связанных, например, с признанием за жертвами статуса жертв. Это необязательно сводится к правосудию юридического характера, в значительной степени это символический процесс. Мне кажется, что в нашем нынешнем российском контексте действительно чрезвычайно важно не оставлять задачу проработки прошлого. Нужно продвигать эту повестку и убеждать наших сограждан, которые хотели бы забыть, что над этим надо работать, что забыть нельзя, да и не получится. Но мне кажется, что в этом контексте постановка задачи правосудия переходного периода здесь и сейчас в форме проработки прошлого (то, что в годы перестройки называли «покаянием») может не облегчить, а лишь осложнить ситуацию в обществе.
Мировой опыт показывает, что моделей проработки трудного прошлого очень много. Например, есть уникальная немецкая модель, которую у нас вряд ли удастся повторить. Но если этот опыт нас чему-то и учит, то только следующему: чтобы проработка нашего прошлого началась серьезно, должна быть коалиция общественных сил, готовая этим заниматься. Такая коалиция обычно складывается двумя способами. Это происходит либо в результате активного транзита, в ходе которого формируются какие-то элитные группы, которые по каким-то причинам (иногда не только идеалистическим, но и по вполне политическим) готовы проводить эту политику. Либо это случается по прошествии какого-то времени: есть фактор второго поколения, когда с травмой, как правило, гораздо активнее работает поколение детей, а не отцов, когда в обществе возникает соответствующий запрос. Мне кажется, что наш российский случай не подходит ни под первую ситуацию, ни под вторую.
Что сейчас говорить о транзите? Судя по всему, мы уже достаточно устойчиво развернулись в обратную сторону и хорошо консолидируем авторитарный режим. Наши надежды, если их можно питать, наверное, должны быть связаны с формированием заинтересованной коалиции общественных сил. Но мне кажется, что мечтать о том, что в умозрительном будущем нам удастся сформировать коалицию общественных сил, способную протолкнуть программу Transitional Justice – это невероятная маниловщина. Мне кажется, сейчас надо не размахивать этим флагом радикальных мер, а работать на создание коалиции с более реалистичными целями. Вряд ли возможно сформировать эту коалицию на призыве «Давайте будем создавать комиссии правды, которые будут судить». Слишком много прошло времени и не совсем понятно, кого судить – в живых уже никого нет. Я абсолютно согласна с позицией, что обязательно нужно вести диалог с теми, кто против того, чтобы ворошить прошлое. Но это разговор обязательно должен основываться на представлении о том, что нельзя быть людоедами, что человеческая жизнь священна, что преступления против людей не должны замалчиваться, а получать соответствующие последствия.
Повторюсь еще раз – разговор о создании системы институтов правосудия переходного периода, серии судебных процессов, комиссий правды в современном российском контексте выглядит абсолютно нереалистично. И даже если это было бы реалистично, то это работало бы лишь на разжигание общественных разногласий. Мне кажется, что в сегодняшней политике памяти России гораздо более актуальным является прямо противоположный вектор. Нам очень важно приходить к консенсусному осуждению того, что было преступного в нашей истории XX века, а для этого нам надо слышать друг друга и уметь договариваться. Нашему обществу необходим гражданский диалог, в ходе которого нам всем неизбежно придется идти на компромисс. По-другому даже быть не может, потому что сегодня мы живем в обществе, в котором сосуществуют люди с разными памятями об одном и том же прошлом. Поэтому у нас нет другого пути, как слышать друг друга и искать точки соприкосновения, доказывая свою правду.