«Забыть миллионы жертв и спокойно жить дальше невозможно»
- Вкладка 1
Выступление состоялось в ходе дискуссии в рамках цикла «Битвы памяти», организованного совместно Фондом Егора Гайдара, Сахаровским центром и Комитетом гражданских инициатив.
Николай Эппле, журналист, переводчик, филолог:
Возможно, в попытках построить государственный памятник жертвам репрессий, открыть музей ГУЛАГа и завести разговор об этой самой национальной идентичности можно увидеть не только попытки власти реабилитировать себя. Может быть, для кого-то из власти все это является способом действительно попробовать наладить транзит. Недавно была очень красивая история на Тверской, когда на открытие очередной таблички «Последнего адреса» пришел ОМОН, чтобы всех разогнать. Но оказалось, что эта тема настолько безусловна, что по ней могут договориться даже «мемориальцы» и ОМОН.
Я думаю, этот компромисс может быть важен не только для власти, но и для нашего общества, которое очень странно устроено. Потому что вот эти 46 процентов, которые поддерживают Сталина, – это, в общем, такая же генерализация, как и пресловутые 86 процентов. Наше общество, как хорошо знают социологи (об этом писал Сэм Грин), агрессивно неподвижно. Это не просто пассивность, это некоторое выученное стремление отгородиться от политики. И поддержка Сталина, и желание сплотиться вокруг сильного лидера совсем не означают фактическую поддержку репрессий. Как только начинается разговор о действительной позиции этих самых 86 процентов, как только появляется нарратив, позволяющий говорить о прошлом, говорить о собственной памяти о репрессиях – а репрессированные есть в каждой семье, – оказывается, что все совсем не так монолитно. Тогда выясняется, что желающих говорить о репрессиях, разбираться с этим и выходить на какой-то компромисс в обществе очень много – просто для этого нет нарратива, нет формы говорения о таких вещах.
Возможно, разговор о правосудии переходного периода в широком смысле предполагает не только суд, установление фактов и конкретный процесс обнародования имен жертв и палачей, но и популяризацию этой темы, работу в СМИ, работу с общественным мнением. Например, в Германии эти процессы в значительной степени начались в обществе, когда в 1978 году вышел фильм «Холокост». То есть подобный разговор в широком смысле предполагает вынесение этой темы в публичное пространство в той форме, которая позволяет в таком разговоре участвовать и государству, и обществу. А дискуссии о формах компромисса как раз и могут позволить тем людям во власти, которые не стремятся всех вешать и расстреливать, вести этот разговор. Я думаю, что такие люди есть, просто сейчас присутствующая в общественном дискурсе поляризация как раз подвешивает такой разговор, а обсуждение компромиссной модели позволяет повернуть тему по-новому.
При этом постоянно возникает очень важный вопрос: что можно противопоставить забвению и безнаказанности? Я вспоминаю очень важный для меня разговор, который произошел на Украине, в Одессе. Это был семинар по исторической памяти и примирению, и там выступал немецкий священник, католик, который двадцать лет работает в «Центре диалога» в городе Освенцим и в музее Аушвиц-Биркенау. Я задал ему вопрос: «Можно ли заставить человека каяться? Это же личное». Он ответил: «Конечно, нет, но можно поставить человека в ситуацию, когда он смотрит в лицо жертвам на фотографиях и видит то зло, которое было сделано. И вот это может быть тем самым импульсом». Это единственное, что мы можем сейчас сделать, но это на самом деле очень много. Надо ставить себя и общество в ситуацию, когда мы вынуждены «смотреть в глаза» тому, что было сделано. И проекты «Последний адрес», «Возвращение имен» – это те самые процессы. Мы точно знаем, и международный опыт убеждает нас в этом, что забыть и спокойно зачеркнуть миллионы жертв и спокойно жить дальше просто невозможно. Так или иначе со всем этим когда-нибудь придется разбираться.
Что мы можем противопоставить безнаказанности и забвению? Я думаю, общество должно воздействовать на государство, чтобы рано или поздно выстроить процесс квалификации произошедшего в форме официального государственного осуждения репрессий и террора. Убежден, что у нашего общества есть способы и потенциал такого давления на государство, чтобы это в итоге стало возможным.
Здесь уже была дискуссия о докладе Вольного исторического общества «Какое прошлое нужно будущему России?», в котором говорится о том, что в России есть две памяти: спускаемая сверху государственная, официозная память и живая частная память, идущая снизу. Обе формы памяти по-разному функционируют и почти не соприкасаются. Официозная память уже не трогает за живое, и есть опросы о том, что даже День Победы воспринимается не как семейный или народный праздник, а все больше как государственный. Может ли живая низовая память объединить наше расколотое общество? Я думаю, как в Европе этической точкой отсчета стала память о Холокосте, так и в нашей стране память о российской катастрофе, аналогичной Холокосту, может стать языком, который бы обобщил множество разрозненных, но живых памятей. Другого варианта я тут не вижу, потому что это единственный способ найти общий язык живой памяти в масштабах страны и общества.